PROUDY

Встречая очередной день рождения А.С. Пушкина, всякий раз задумываешься о сопряжённых с ним слоях культуры, о непреходящем значении его личности. Отношение к русскому гению всегда выступало индикатором общественного здоровья. Как ни удивительно, но именно в наше «смутное» время всё чаще высказываются мысли, созвучные речам митрополита Макария (Булгакова), М. Н. Каткова, Ф. М. Достоевского, прозвучавшим на открытии памятника Пушкину в июне 1880 года в Москве. Всё чаще подчёркивается Божественный Промысел в явлении миру поэта-пророка, всё больший вес приобретает глубокое прочтение Пушкина И. А. Ильиным, митр. Антонием (Храповицким), митр. Анастасием (Грибановским), М. М. Дунаевым, В. С. Непомнящим и др. С выходом трудов «Пушкин и Православие», «Лермонтов и Православие», «Гоголь и Православие» и т. п. современная литературоведческая Россия возвращается к адекватному освоению культуры XIX века. Во многочисленных филологических штудиях классикам разрешено-таки «уверовать», и признание этого уже не выступает синонимом убожества и недоразвитости в научном обществе.

Хочется подчеркнуть важность и необходимость кропотливой работы по восстановлению подлинной картины русской истории, русской литературы, что происходит сегодня, несмотря на значительные подвижки, с большим скрипом и руганью, потому что, вопреки здравому смыслу, критики и учёные, активно возвращающие народу его исконную «почву» и бессмертные смыслы классической литературы — И. А. Есаулов, С. С. и С. Ю. Куняевы, К. А. Кокшенёва, Вс. Ю. Троицкий, В. Г. Бондаренко, Ю. М. Павлов, Г. А. Козлова, Н. И. Крижановский, Н. Л. Федченко и др. — выступают «новыми варварами» в представлении тех, кто привык к удобно-известному образу литературного мира. Усилиями «благородных защитников» остаются непрочитанными или даже вычеркнутыми из учебников, дискуссий и научных статей славянофилы, новокрестьянские поэты-мученики, донские «поэты Белой гвардии» и другие творцы отечественной культуры, а «деревенская» проза второй половины XX века кажется сегодняшнему «прогрессивному» филологу неактуальной, по сравнению с глумящимися над русским словом эстрадниками, «метропольцами», концептуалистами... Пособия по новейшей литературе также заселили далеко не писатели-«почвенники» новой волны, пишущие «тихо» и глубоко, а личности громко и широко наскандалившие, публично отрекшиеся от всего «почвенного».

В такой ситуации особое значение имеет гений великого поэта, сыгравший в своё время знаковую роль в становлении национального самосознания, обозначивший для современников и потомков истинные цели искусства и смысл человеческой жизни. И сегодня пушкинское отношение к Отечеству, русской истории, личности, Богу, собственному пути вдохновляет нас и выступает не столько образцом, сколько удивительным примером осознанного прихода к простым и великим истинам. Такие истины не могут являться «готовыми к употреблению — это не «рецепты», не «технологии» и не «трансфер» ко Всевышнему. Вероятно поэтому мы до сих пор, имея «путеводную звезду», к сожалению, не явили массово «русского человека в его развитии».

Целостное понимание пушкинского наследия — не в эстетике и теории литературы, а в духовной сфере; и поскольку народ — понятие не только кровное, но и духовное, изучать творчество А. С. Пушкина невозможно без учёта его вклада в формирование русского духа.

Кажется, что произнеся «наше всё», А. А. Григорьев ухватил глубинную суть общей для всех основы, исторгнув которую, нация перестаёт быть народом, превращаясь, по Н. Я. Данилевскому, в «этнографический материал». Вспомним продолжение слов А. А. Григорьева: «Он представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остаётся нашим душевным особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами» — с уверенностью можно добавить, что А. С. Пушкин явился представителем не только всего душевного, но и духовного, являясь настоящим богатырём духа своего времени, глубочайшим политическим мыслителем и горячим патриотом.

В тот период, когда происходило становление личности поэта, признаком «хорошего политического вкуса» считалось чтение запрещённых книг и осуждение царя — в этой атмосфере А. С. Пушкин невероятным образом сумел преодолеть поверхностные настроения, соблазны века и первым подметил характерную черту интеллигенции, верующей в европейскую философию, политологию, радикализм, атеизм и масонство: её оппозиционность не правительству, а самой России и национальным государственным основам, скрепляющим народ — Православию и Самодержавию. Здоровый национализм А. С. Пушкина преображал вокруг себя заражённую либерализмом общественную атмосферу. Поэт никогда не был нигилистом, анархистом или апостолом бунта и революции, выступал открытым противником неограниченной свободы. Реформы Петра I он проницательно расценивал как революцию — как отмечал В. Ф. Иванов, активный участник белого движения, исследователь масонства, «…Чутким сердцем почувствовал и живым умом осознал, что путь революции — самый ужасный и наименее надёжный путь для усовершенствования жизни». А. С. Пушкин был не только умнейшим, но и образованнейшим человеком своего времени: глубоко и всесторонне изучая прошлое своего народа, обладая более широким кругозором, чем его современники, он отчётливее понимал смысл изучения русской истории.

Особо следует подчеркнуть устремление А. С. Пушкина к духовной красоте и созиданию, его выбор быть творцом, а не разрушителем. Известны слова поэта, адресованные А. Н. Радищеву: «Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» (Вслед за ним Н. В. Гоголь скажет: «Истина, сказанная в гневе, раздражает, а не преклоняет»). Гениальная натура поэта — как и моцартианская, не убиваемая никаким ядом — демонстрировала желание быть «моральным человеком», и воспевать, по слову Вяземского, «…то, что любезно сердцу русскому…».

Основная черта мировоззрения зрелого А. С. Пушкина — постижение глубин Православия; поэтому он, как впоследствии Н. В. Гоголь, И. А. Гончаров, Ф. М. Достоевский, И. С. Шмелёв и другие, знал, что наш народ таит в своей вере неисчерпаемые духовные силы. В этом ключе характерно гоголевское восхищение мудростью поэта: «…Как он вообще был умён во всём, что ни говорил в последнее время своей жизни! …Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значение великих истин!» (из письма к В. А. Жуковскому). А вот ещё одно высказывание Н. В. Гоголя: «Раз это Пушкин сказал, значит это верно».

Итак, А. С. Пушкин стал символом победы в духовной брани с интеллигенцией того времени. Не случайно и в веке XX-м для русской эмиграции первой волны имя Пушкина было священно — оно полноправно олицетворяло собой Россию.

Отношение к А. С. Пушкину и личностное освоение его наследия служило водоразделом и в бытность поэта, и во все последующие времена. Примечательно будет вернуться к упомянутому в начале статьи московскому событию 1880 года. Именно тогда светски-салонная речь И. С. Тургенева на пушкинском празднике, повторяющая во многом идеи В. Г. Белинского, с оглушительным треском провалилась и стала разочарованием даже для поклонников писателя. К слову сказать, современный литературовед А. А. Безруков в работе «Русский скиталец», характеризуя И. С. Тургенева, точно подметил категорическое неприятие писателем пафоса христианского самопожертвования, зато экспрессивную жертвенность «гуманистически-благих устремлений» Тургенев всячески поэтизировал и героизировал. Как нам кажется, прав А. А. Безруков, утверждая, что их «практическая реализация… закономерно порождала сперва русских шарлотт корде, террористов-“вспышечников” (слово Тургенева), а затем — “пламенных революционеров”, “рязанских маратов”».

Сквозь призму «русского европеизма» увиделся И. С. Тургеневу и А. С. Пушкин — поэт, живший «горней» своей частью в небесном граде Святой Руси, а потому безвозвратно ускользнувший от понимания «русского скитальца». Провальную речь И. С. Тургенева Ф. М. Достоевский счёл даже «унижением поэта, у которого отняли звание национального», и призывал собравшихся узреть не просто народно-художественное, а пророческое значение А. С. Пушкина для соотечественников.

Сегодня мы видим, что применительно к русской культуре, краеугольным камнем которой является боговдохновенный характер творчества, не работают принципы отвлечённого гуманизма, «общечеловеческих ценностей» и революционных путей развития. Исходя из этого, повторяя в разном контексте имена тех или иных деятелей искусства, будь то В. Г. Белинский или И. С. Тургенев, уточним, что речь идёт не о вычёркивании страниц истории, а о том, что, осмысливая законы культурного развития, на пути к «прогрессу» важно удерживать в поле зрения «путеводные звезды», которые суть столпы и духовное основание нации.

Действительно, вся русская литература XIX века у нас, так или иначе, связана с А. С. Пушкиным. Его роль не только как художника, но и мыслителя, общественного деятеля, гражданина, вопреки утверждениям В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, эстетических критиков, включая В. П. Боткина, гораздо важнее. Следовательно, отношение к «путеводной звезде»-Пушкину — проекция отношения к России, к тому самому «духу народа», смысл которого не сумел определить В. Г. Белинский, не до конца чувствовал И. С. Тургенев, но так чётко и однозначно выразил Ф. М. Достоевский: «Формула. Русский народ весь в Православии и в идее его. …Кто не понимает Православия, тот никогда и ничего не поймёт в народе». Пожалуй, такой ориентир — самый значительный для нашей культуры, и свет его непримиримо разделяет «путеводные звёзды» и «туманности».

Позиция «не мир, но меч» актуальна для любой культуры любого периода, ибо затрагивает проблему личного выбора в ситуации, когда все правы быть не могут. Из этого следует, что таланты А. С. Пушкина, И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского и др. не равноценны для русского искусства — необходимо применение иерархии. К сожалению, такие иерархические системы выстраиваются с учётом не всегда объективного формирования литературных репутаций, что мы имеем в случае, например, с В. Г. Белинским.

Принадлежа к «прогрессивному» движению 1840-х гг., В. Г. Белинский прошёл мимо важнейших религиозно-философских идей, волнующих истинного художника, замкнул искусство в узкий круг внешних социальных задач, оказал пагубное влияние на русскую критику, абсолютизировав социологический подход к трактовке художественных произведений. Он не смог верно оценить талант многих классиков — от А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя до И. А. Гончарова и раннего Ф. М. Достоевского (характерный пример высказываний критика о Гончарове: «художник и больше ничего», «не даёт никаких нравственных уроков»). Что касается «критического метода» В. Г. Белинского, то выявить его философскую основу представляется практически невозможным — оттого так расходятся оценки тех, кто решил заняться этим неблагодарным делом: одни, как И. И. Панаев, считали, что эстетическое чувство В. Г. Белинского подавлялось неумолимой теорией, другие, как А. Л. Волынский, указывали на торжество эмоций над логикой и т.д.

В. Г. Белинский, в первую очередь, уязвимый в силу отсутствия историзма в системе мышления, во вторую очередь, получал заслуженные литературные тумаки от более «культурно оснащённых» современников — таковым выступало, например, «добродушно-лукавое глумление» уже упомянутого «гуманиста» И. С. Тургенева: «Сведения его… были необширны, он знал мало. Бедность, окружавшая его с детства, плохое воспитание, ранние болезни, а потом тяжёлая необходимость спешно работать из-за куска хлеба помешали ему приобрести широкое и правильное образование. (…) Он смешивал старшего Питта с его сыном, не хорошо разбирался в вопросах философских, неверно понял один из важнейших принципов гегелевской метафизики…» и т.д.

Ряд выпадов, направленных против В. Г. Белинского, присутствует и в черновых набросках Н. В. Гоголя. Автор «Выбранных мест» припоминает Виссариону Григорьевичу, в числе прочего, борьбу со славянофилами и С. П. Шевырёвым. Заметим, что мнение В. Г. Белинского о книге Н. В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» отражает разность взглядов на природу творчества — для Н. В. Гоголя, как для писателя глубоко религиозного, настоящее творчество было тесно связано с самопознанием, страданием, покаянием.

Ю. Н. Говоруха-Отрок, например, считал искусство выражением бессмертной человеческой сути, находя пример истинной веры в творчестве Н. В. Гоголя и характеризуя его как «великого подвижника». Идеи критика перекликаются с позицией А. Л. Волынского, который также видел в произведениях Н. В. Гоголя изображение страдающей человеческой души. Идя вслед за И. В. Киреевским, А. С. Хомяковым, А. А. Григорьевым, Н. Н. Страховым, Н. Я. Данилевским и К. Н. Леонтьевым, традиционное понимание творчества Ю. Н. Говоруха-Отрок противопоставлял и взглядам В. Г. Белинского, действовавшего под властью европейских влияний в узкой «области литературного нигилизма», и «механистической теории» Н. Г. Чернышевского, в которой искусство выступало способом отражения действительности. Кроме того, А. Л. Волынский не находил в мышлении В. Г. Белинского и его последователей необходимой для адекватной оценки художественных произведений философской основы, а в поздней критике «неистового Виссариона» констатировал преобладание «утилитарного» подхода. Обращаясь к фигуре В. Г. Белинского и желая «начертить его образ беспристрастною рукою», А. Л. Волынский отмечает (приведём высказывания из книги «Русские критики», СПб, 1896 г., более не переиздававшейся):

«По существу своей натуры, по природному таланту Белинский не был мыслителем, философом, призванным вырабатывать какие-нибудь новые идеи, раскрывать новые духовные горизонты. (…) Призвав сочувствие общества к блестящим явлениям русской словесности, к художественным и поэтическим созданиям Пушкина, Лермонтова, Гоголя, он не сумел обставить непоколебимыми логическими доказательствами и объяснениями своих собственных приговоров и оценок и, таким образом, предоставил на волю судеб. (…) Он огненными буквами вписал своё собственное имя в историю русской литературы, но ни по своим теоретическим способностям, ни по размерам своего творческого дарования не мог произвести окончательного воздействия на дальнейший ход сознательной русской жизни. В нём не было той умственной силы, которая, исходя из стойких идеалов и непоколебимых теоретических понятий, является культурным рычагом, сообщающим определённое направление историческому прогрессу.

Таков был этот литературный вождь молодого общества, с его ужасным историческим наследством, которое тревожило все лучшие умы эпохи, душило их временными, иссушающими мозг нуждами и заботами. Он был выразителем современных умственных потребностей, передовою волною своего общества, не поднимавшегося до ясного и полного разумения высших задач литературы, высшего назначения жизни».

Подытоживая, добавим, что В. Г. Белинский и его последователи своей деятельностью, по сути, восстали против естества всей русской культуры, породившей целые сонмы святых и праведников, шедевры древнерусского слова и искусства, универсальные гении М. В. Ломоносова и, конечно же, А. С. Пушкина.

Очень показательно, что В. И. Ленин «вождями интеллигенции» провозгласил именно В. Г. Белинского, Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского, А. И. Герцена и сразу же после революции потребовал их переиздания огромными тиражами (как и сегодня, тиражи побеждают). Именно социологический подход В. Г. Белинского в дальнейшем стал опорой «левого» уклона в трудах советских литературоведов. «Ильич» — о чём свидетельствует Н. К. Крупская в одной из статей 1932 г. — и сам хорошо знал творчество В. Г. Белинского, много раз цитировал его письмо к Гоголю, квалифицируя критика как предшественника социал-демократии.

Иными словами, сегодняшнее превознесение В.Г. Белинского в контексте нашей богатой истории, в контексте понимания им А.С. Пушкина и его наследия, напоминает давным-давно известный образ. Восстанавливая штрихи один за другим, мы получаем портрет настолько «типический», что поневоле вновь и вновь всплывают в памяти классические художественные примеры. Пожалуй, наиболее полная словесная материализация была создана Ф. М. Достоевским, действительно, как считалось в советском литературоведении, предвидевшим революцию, но вот только не как ворота в «земной рай», а как тотальную катастрофу и очередной шаг к крушению русского мира. Чтобы поближе «познакомиться», например, с В. Г. Белинским, можно вдумчиво перечитать десятую книгу «Братьев Карамазовых» «Мальчики», где за строками диалога Алёши и Коли незримо «беседуют» Фёдор Михайлович и Виссарион Григорьевич.

— Ах, я знаю, где вы это прочли, и вас непременно кто-нибудь научил! — воскликнул Алеша.

— Помилуйте, зачем же непременно прочел? И никто ровно не научил. Я и сам могу... И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и живи он в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и может быть играл бы видную роль... Это даже непременно.

— Ну где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались? — воскликнул Алеша.

Черты В. Г. Белинского (более всего), а также Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева, Н. Г. Чернышевского, А. И. Герцена и их последователей, собранные в Коле Красоткине, выразили вполне отчётливое и окончательное отношение Ф. М. Достоевского к В. Г. Белинскому (эволюция этих взаимоотношений точно воспроизведена Г. И. Чулковым в статье «Последнее слово Достоевского о Белинском»), а также его пророчество, касающееся либеральных и революционно-демократических деятелей, глядящих в другую сторону от Отечества. Запечатлев в «Братьях Карамазовых» 13-летнего социалиста, считающего, что любить человечество «можно ведь и не веруя в Бога», Достоевский показал, как на смерти «дитяти» — Илюши Снегирёва, заступившегося за своего отца (а за этой историей прочитывается ещё одна «великая история» Отца и Сына), строятся либерализм, социализм и прочие системы разрушительного свойства, подпиливающие опоры русской цивилизации.

Когда есть А. С. Пушкин, по В. В. Розанову, «предохраняющий от всего глупого», когда написаны «Преступление и наказание», «Бесы» и «Братья Карамазовы», казалось бы, какие могут возникнуть вопросы, связанные с «демократическим крылом» критики XIX века? Но «Коля Красоткин русской литературы» вновь и вновь возрождается в разных лицах с одинаковым — горделиво-невинным и самоотверженным — взором.

Сегодняшний Красоткин — личность, как правило, беззаветно принадлежащая к «Ордену русской интеллигенции», гордящаяся всезнайством, но не читавшая внимательно труды святых отцов, И. Киреевского, А. Хомякова, Ю. Самарина, Ф. Достоевского, М. Лобанова, Ю. Селезнёва, В. Кожинова, И. Шафаревича, О. Платонова, Б. Башилова, М. Назарова и др.; личность, очень хорошо усвоившая догматы советского литературоведения, в котором черты православного мировидения того или иного допущенного к обороту «национализированного» классика выдавалась за «гуманистический пафос», «метафоричность» или «заболевание», а большинство русских писателей XIX века в той или иной мере «предвидели» великий Октябрьский переворот, уже тогда выдвигая промарксистские идеи свободолюбия, равноправия и всеобщего коммунистического братства.

Ещё одна «большая опасность» ложных интерпретаций пушкинского наследия подстерегала нашу литературную критику со стороны представителей религиозного обновленчества рубежа XIX–XX веков. Читая статьи, например, Д. С. Мережковского не перестаешь удивляться, насколько продуктивно рассматриваемые им поэты и прозаики могут «работать» на нужные идеи. Было бы странно, если б и Пушкин не оказался вдруг провозвестником какого-нибудь «нового религиозного сознания». Вторая глава работы Мережковского «Пушкин» начинается как раз с этого откровения: «…Миросозерцание Пушкина шире нового мистицизма, шире язычества. Если Пушкин не примиряет этих двух начал, то он, по крайней мере, подготовляет возможность грядущего примирения».

Когда масон пишет о масоне, то, казалось бы, многие противоречия снимаются, но только не в данном случае, поскольку масонство это было разного свойства. Если обратиться к Д. С. Мережковскому в указанном контексте, пристальному взгляду открывается, что нельзя расценивать его деятельность, особенно критическую, с позиций обычной логики, не прибегнув к эзотерическому подтексту.

По сей день сосуществуют многочисленные точки зрения, так или иначе интерпретирующие смерть А. С. Пушкина: «отсутствие воздуха», «косая мадонна», не то «ангел», не то «нечистый», унёсшие поэта (в полемике В. В. Розанова с В. С. Соловьёвым) и т. п. Д. С. Мережковский выдвигает свою версию: «Смерть Пушкина — не простая случайность. Драма с женою, очаровательной Nathalie, и её милыми родственниками — не что иное, как в усиленном виде драма всей его жизни: борьбы гения с варварским отечеством. Пуля Дантеса только довершила то, к чему постепенно и неминуемо вела Пушкина русская действительность».

Противостояние гениального художника варварской стихии — вообще, характерная тема в творчестве самого Д. С. Мережковского. Значительную роль в таком противостоянии играет понятие свободы, как внутренней субстанции, необходимой для развития гения, наличие коего у себя не отрицал наш критик. Сравним теперь с вышесказанным слова Д. С. Мережковского об А. С. Пушкине: «…он чувствует жажду беспредельной внутренней свободы, которую противополагает пустоте и ничтожеству всех внешних политических форм»:

Пушкинская независимость от царя и народа у «последователя»-Д. С. Мережковского превращается в независимость от Отчизны и Творца.

Что ж, приведём некоторые факты: в письме к П. Я. Чаадаеву 1836 г. А. С. Пушкин воскликнет: «…Клянусь Вам честью, что ни за что на свете я не захотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме наших предков, такой, как нам Бог послал». А. Б. Мицкевич, встречавшийся с 30-летним А. С. Пушкиным, характеризовал его следующим образом: «Он любил вслушиваться в народные песни и былины, углубляться в изучение отечественной истории. Казалось, что он окончательно покидал чужие области и пускал корни в родную почву. …любил обращать рассуждение на высокие вопросы, религиозные и общественные». По замечанию П. А. Вяземского, «В Пушкине было верное понимание истории, свойство, которым одарены не все историки…». Сам А. С. Пушкин писал: «Гордиться славою предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие»; «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости; кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства».

Д. С. Мережковский же подчёркивает многозначительность в устах Пушкина нижеследующих слов, пусть и вырвавшихся в минуту необдуманного раздражения: «Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство» (Письмо к Вяземскому из Пскова, 1826). Дальнейший ход мысли критика показывает, что он тоже «разделяет это чувство», опираясь более на первую часть пушкинского высказывания.

В современном литературоведении нередки попытки представить Д. С. Мережковского полноправным наследником традиций А. С. Пушкина. Искусственность подобных филологических открытий отчётливо видна, если сопоставлять не только формальное наличие общих тем, но их содержательную реализацию, которая, как показало написанное выше, не просто расходится в кардинальных для всякого национального художника вопросах (центральный из которых — отношение к России), а являет наглядный образец «переворачивания» смыслов, превращающихся в полные противоположности.

Так, например, состояние русской культуры в эпоху А. С. Пушкина Д. С. Мережковский проецирует на век, ему современный, подчёркивая общность мессианского одиночества художника в мире хаоса и жестокости. Слова А. С. Пушкина, посвящённые Е. А. Баратынскому, — «поэт отделяется от них (от читателей) и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит для самого себя и если изредка ещё обнародовает свои произведения, то встречает холодность, невнимание, и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он, уединённых в свете», критик по-своему трансформирует в своей лирике, где особенно ярко прочитывается трагедия одинокой личности, обусловленная печатью избранничества, возвышающей над собратьями («Morituri» и др.).

Д. С. Мережковский выделяет в творчестве А. С. Пушкина «противоположение спокойствия и красоты природы суете и уродству людей», жажду стихийной свободы, не удовлетворяемую никакими формами человеческого общежития:

На первый взгляд, сходный идеал свободы от «толпы», сокрытый в небесах, «немой печали» лесов и пустынь, бегство в мир природы можно уверенно распознать в лирике Д. С. Мережковского («И хочу, но не в силах любить я людей» и др.). Однако в контексте всего массива его поэзии одиночество выступает более как обратная сторона открытого неприятия ближних, что в полный голос звучит в автобиографической поэме «Старинные октавы (это в полную силу проявляется именно в праздник Пасхи):

Не менее красноречиво стремление Д. С. Мережковского вывести А. С. Пушкина на уровень дохристианской культуры, свести его мудрость к «заздравной песне Вакху во славу жизни, вечному солнцу, золотой мере вещей — красоте». «В сравнении с ним все другие поэты кажутся тяжкими и мрачными — он один, светлый и лёгкий, почти не касаясь земли, скользит по ней, как эллинский бог…» (Выделено мною. — И.Г.), — Д. С. Мережковский активно подталкивает нас к подобным ассоциациям. Характеризуя же русский мир, критик, не находящий в гении А. С. Пушкина никаких отечественных корней, оперирует понятиями «уродство и пошлость обыкновенной жизни», «ужас обыкновенной жизни» и т. п. Ведущей в рассуждении критика выступает оппозиция: «А. С. Пушкин — русская действительность» (памятуем о том, что для Д. С. Мережковского вообще свойственно мыслить антитезами, его знаменитыми «безднами»: «Христос» и «антихрист»; «зло» и «благо» (как разные пути к единой цели) и т.п.). В итоге, становится ясно, что, по мнению Д. С. Мережковского, только чистая и необъяснимая случайность занесла А. С. Пушкина не в Европу, а в Россию, где он, вопреки всему и вне всякой связи с этой страной, воплотил свой гений.

Если мы, как и в случае с В. Г. Белинским, проследим судьбу наследия Д. С. Мережковского в советский период, закономерным покажется тот факт, что в самиздате конца 1960-х — начала 1970-х гг. (естественно, контролируемом спецслужбами) его философские и критические труды, наряду с работами Н. А. Бердяева и В. С. Соловьёва, были наиболее издаваемыми.

В завершение отметим: несмотря на то, что литературоведение, критика и эссеистика пестрят «моими Пушкиными» разного рода, противоречащими друг другу, а подчас и самому поэту, его ценностям и идеалам, накануне дня рождения гения стоит отметить общественный характер этой даты — праздника, который всегда народен, всегда объединяет и примиряет, потому что и сегодня каждый может гордиться «нашим Пушкиным». Остаётся только чаще вспоминать бессмертные слова, произнесённые Ф. М. Достоевским в знаменитой «Речи о Пушкине…»: «Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров».