PROUDY

Наиболее распространённый тип отношения читателя к Николаю Клюеву довольно точно можно передать словами исследователя Эм.Райса: «От всего облика Клюева веет каким-то холодком. Он как бы всем чужой. Никак нельзя себе представить, чтобы кто-нибудь посмел фамильярно похлопать его по животу. Такому, как он, вряд ли кто-нибудь решится доверить свою судьбу или сокровенные тайны своего сердца… А вдруг он обманщик, или даже предатель?»[1.С.54]. Схожую по недоверчивости оценку даёт и современник Н.Клюева, Владимир Чернявский: «К Клюеву нет у меня по-прежнему симпатии и в нытье его нет веры; ничего он не «нашёл», ворожит, хитрит, не любя никого…»[1.С.54]. Рассматривая отношение самого поэта к ценителям его стихов, мы можем отметить тенденцию к отчуждению: «Норовят залезть с сапогами в душу» (из письма С.А.Гарину,1913 год); «Я холодею от воспоминания о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики» (из письма С.А.Есенину,1915 год)[1.С.188].

Прослеживая творческие и жизненные вехи Н.Клюева, мы видим, что в его судьбе было немало страданий, сближающих с поруганными собратьями по перу: с А.Ганиным, П.Васильевым, В.Наседкиным, И.Приблудным и другими. Но было и то, что резко отдаляло позицию Н.Клюева от «крестьянских» поэтов. Художник был многогранен, как магический кристалл.

Ещё в 1911 году, чувствуя в воздухе запах смерти, Н.Клюев мыслью опережает вереницу кровавых событий как вне, так и внутри страны. «Сверхчувственное видение мира» позволяет поэту предсказать кровавые события, связанные с гражданской войной, революцией, смерть С.Есенина, экологическую катастрофу Аральского моря, запуск космических кораблей, трагедию в Нагорном Карабахе.

Такой же реальностью, как и сны, являлся для Н.Клюева мир невидимый, с нечистой силой и очень подозрительными ангелами. Целая галерея леших, домовых, инкубов и прочих тварей представлена в лирике поэта. Похоже, что поэтом нередко овладевало чувство, совпадающее по описанию с болезнью А.Блока, которое точно передал в одном из романов Ф.Достоевский: «Я мало-помалу … стал впадать в то состояние, которое так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, по ночам, и которое я называю мистическим ужасом Это - самая тяжёлая, мучительная боязнь чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию минуту осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придёт ко мне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый»[2.С.270].

«Попирание» светлого рая избы, по мнению Н.Клюева, совершается с приходом «железных жил», «машин и печей огнеглазых» - цивилизации, поэтому у автора зачастую сливаются в одно два образа: дьявола и города:

«Всё лики в воздухе, да очи», - пишет Николай Клюев. Для него видимо и материально то, что нам кажется бесплотным и неосязаемым: звуки (как в стихотворении «Звук ангелу собрат, бесплотному лучу»), эмоции («Александру Блоку») слова молитв («Валентине Брихничевой»). Сама же плоть предстаёт в образе непомерно тяжёлого быка, в котором спит душа. Будто бы обладая даром летать высоко над землёй, поэт представляет Заонежье в виде гигантской скуфьи («Беседный наигрыш, стих доброписный»). Преодолевая границы обычного видения, Н.Клюев открывает перед собой особый мир, уникальный горизонт восприятия:

Но было ли это волей Божьей, наградой за высокую подвижническую жизнь?

Святой епископ Игнатий Брянчанинов разделял духовидение на духовное и чувственное. Духовного достигают одни истинные христиане, чувственного - колдуны; люди, к ним обращающиеся; люди, утонувшие в порочной жизни; а также подвижники, впавшие в самомнение и гордость[3.С.13]. Трудно сказать сразу, к какой категории людей относился Николай Клюев, духовидец и пророк.

Очень велика сила как печатного слова, так и сказанного вслух, особенно когда добавляется то, что превышает его известный смысл. И в этом отношении Н.Клюев обладал очень сильным влиянием на людей, в чём можно убедиться на наиболее ярких примерах с С.Есениным и А.Блоком. Показательны его упрёки А.Блоку в аморализме, индивидуализме, эротизме. Но, наш взгляд, именно эти моменты имеют место в творчестве самого Н.Клюева. К чему призывал А.Блока Н.Клюев: «отдать всё!»[4.С.94]. Не было бы это для А.Блока испытанием, которое сверх его сил? Несомненно, было. А что сверх меры, то от лукавого. «Непомерный Клюев», зарабатывающий подобными «поучениями» очки в пользу своей значимости, не смог одолеть С.Есенина простыми способами, слишком непрост оказался последний. Но «Микола» нашёл-таки другой способ, как справиться с «изменником». Соперничество в стихах, диалог, понятный только двум поэтам и близким их друзьям, вплетение С.Есенина в образы, связанные со смертью («Стариком, в лохмотья одетым», «Разруха», «Ёлушка-сестрица», «Бумажный ад поглотит вас») - Николай Клюев создавал себе репутацию «невинной жертвы Годунова», «убиенного царевича Димитрия». Кто, как не бывший близкий друг Есенина мог больнее уязвить его? Ритуальное убийство, которое Н.Клюев содеял стихотворно, возможно, возымело силу, став живущим и живучим образом. Не имея иных фактов, доказывающих действенность клюевского слова, мы назовём пока Н.Клюева «чёрным» пророком.

Изменив направление своих симпатий от С.Есенина к Н.Архипову, Н,Клюев создаёт поэму «Четвёртый Рим» (1922), оду плоти и космополитизму, одновременно написанную в пику С.Есенину. Послужившие эпиграфом к поэме есенинские строки «А теперь хожу в цилиндре И в лаковых башмаках…» перепеты на все лады. Неприкрытая агрессивность, кощунственная бравада и эскапизмы встречаются на каждом шагу. Сатанинский хохот у Н.Клюева сопровождает явление нечисти, «младенчика в венце гробовом», перемежающееся хвалебными строчками в адрес плоти, не исключающими и своей собственной. Ненависть к «золотоволосому поэту» достигает прямо-таки огромных размеров:

Вслед есенинским «Кобыльим кораблям» звучит в поэме Н.Клюева: «Не хочу быть кобыльим поэтом…»; «пилою-рыбой» оказывается С.Есенин, тогда как Н.Клюев – «Кит Напевов»…

Отчётливо прослеживается сперва трудно уловимая из-за хронологического разрыва (1922 год и 1926 год) параллель с «Плачем о Есенине», который, как и «Четвёртый Рим», оказывается выспренной и кощунственной пляской паяца.

Критик Эм.Райс противопоставляет Н.Клюеву С.Есенина, всеобщего «любимчика», слава которого коренится, главным образом, в его оппозиционности: «На самом же деле, Клюев пошёл гораздо дальше Есенина по пути неприятия советского строя, и его сопротивление было гораздо действеннее и опаснее есенинского для благополучия режима»[1.С.93] Тем не менее, именно у Н.Клюева встречаем мы целые сборники, прославляющие советскую власть и «друга-пулемёта» («Пулемёт… Окончание - мёд», 1918). Поэт-«оппозиционер», будучи против советской власти, подрывал государственность и духовность с другой стороны, создавая тайные общества, поднимая сектантское движение. Сам Эм.Райс подтверждает свидетельство о том, что революционеры сотрудничали с сектантами теснейшим образом, имея общие (и немалые) денежные средства и единую цель.

Отношение Н.Клюева к России было неоднозначным. Согласно стихотворению «Я был в духе в день воскресный», стране, лежащей во мраке, лирический герой несёт огонь бессмертия, заключающийся «в бесконечности духа», как видно из стихотворения «Святая быль». В нём же Николай Клюев излагает своё мнение о русском народе:

И дальше из произведения мы видим, что путь, в котором достигаются бессмертие и бесконечность духа, есть не что иное, как умерщвление плоти.

В «Огненной грамоте», написанной в прозе, снова сталкиваемся с явно выраженным отношением к «святорусскому люду»: он «слеп на правый глаз», одержим «семью демонами». «Ты попираешь ногами кровь мучеников, из злодея делаешь властителя и, как ошпаренный пёс, лижешь руки своим палачам и угнетателям», - вот небольшая часть тех обвинений, которые предъявляет Н.Клюев русскому народу. Русские, как считает поэт, должны «прочистить уши» и «расширить сердце» для слов Огненной грамоты, составителем которой и является Николай Клюев. В противном случае русский народ ожидает смерть. Явления Астарты, Изиды перемежаются образами из Апокалипсиса и собственными домыслами, сочетающими идеологию большевизма с пророчествами в духе Рерихов и Арканов Таро.

Итак, вполне очевидно, что Н.Клюев является носителем мировоззрения, противостоящего традиционному русскому мышлению, опирающемуся на Православие. Стремление поэта найти идеал за пределами отечественной культуры, русского народа приводит к отдаче своих приоритетов духовному заблуждению, так называемой «архикультурности» (скопчеству, магии, разным видам сектантства). Обращение ко второй реальности сопровождается гипертрофированными плотскими интересами (как обратной стороной «архикультурности») и гордыней, что никак не соответствует возвышенному облику пророка-подвижника и заставляет думать об инфернальной природе тайновидения Н.Клюева.

Стремление Николая Клюева к «бесконечности духа» объясняет и его тягу к скопчеству. («О, скопчество - венец, золотоглавый град», «Два юноши ко мне пришли»). Поэт убеждён твёрдо: чтобы воспарил дух, надо уничтожить плоть, размыть, растереть её границы, вылепить из неё ком всеобщего братства - где нет ни мужчин, ни женщин, ни народов, ни стран, где всё равно, Россия это или Индия, где всё равно, во что верить ( «Белая Индия»).

Очень легко поверить в такую «архидуховность», прославляемую Клюевым, переходящую в «бесплотность». Но согласно древнейшему сборнику канонического права, так называемым «Апостольским правилам», «Сам себя оскопивший да не будет принят в клир. Самоубийца бо есть и враг Божия создания» (Апостольское правило 22)[5.С.40]. Как позднее скажет святой Василий Великий - в скопчестве нет никакого подвига, потому что евнухов «целомудренными сделало железо»[6.С.238]. И поэтому этот свет «бесконечности духа» скорее походит на свою противоположность.

Не останавливаясь на достигнутом, Н.Клюев добавляет в свой громадный пёстрый интернациональный котёл те пресловутые «две бездны» («Чтоб бездну с зенитом в одно сочетать», «Песнь солнценосца»), о которых размышлял его современник Д.Мережковский. Населить же «стобашенный пламенный дом» он хочет демонами и людьми:

Не встречаем мы в стихотворениях Н.Клюева чистой и нежной любви к женщине - страсть и похоть одолевают поэта. Воспета лишь плотская любовь («Четвёртый Рим» и другие), Н.Клюев не скрывает своей тяги к мужчинам («Спас», «Октябрьское солнце косое», «Будет брачная ночь, совершение таин», «Два юноши», «Четвёртый Рим» и другие). В диалоге с С.Есениным откровенным цинизмом пронизаны слова, сказанные об Айседоре Дункан: «Чего Изидору-то бросил… хорошая баба… богатая… вот бы мне её… плюшевую бы шляпу купил с ямкою и сюртук, Серёженька, из поповского сукна себе справил…»[1.С.126]

Фактически в некоторых вещах Н.Клюев неоспоримо более проницателен, чем, к примеру, А.Блок и Д.Мережковский. Он знает, что жизнь находится в стороне, далёкой от всякого «железа», там, где «яростному уму» и «многоструйному языку» противостоит «ладан стиха», наполненный «грустью монаха», «страницы с запахом ольховым». Но с не меньшей скоростью удаляла Н.Клюева от жизни, от народа, от праведной веры идея его колдовского «христовства», которое, хоть и не было «железом», убивала гордостью духа и лукавомудрием. Знал Клюев о «последних вещах» даже побольше, чем А.Блок и Д.Мережковский, но болен был тем же, чем они, принадлежащие на первый взгляд к другому социальному слою, решал многие вопросы со сходных позиций, хотя внешне Д.Мережковскому, например, был открыто враждебен.

Говоря о национальном в творчестве Николая Клюева, мы, так или иначе обратим внимание на обилие в лирике поэта прямых и косвенных указаний на его религиозные пристрастия. Этот вопрос требует особого рассмотрения как один из основных факторов при определении национального в лирике автора. «Глубоко верующий» поэт в советском литературоведении (К.Азадовским, В.Базановым, А.Грунтовым, Б.Филипповым и другими) был квалифицирован как старообрядец, певец светлой обители северорусского быта, хранящего заветы предков и чистоту исконной веры. Близость к хлыстовству - лишь досадный фрагмент его биографии, который якобы достоин упоминания, но не более. Что же действительно было по душе Н.Клюеву, выразителем каких движений духа он являлся на самом деле?

«Я волхвующий внук» - писал сам о себе поэт, увлечённый тем, «как бы в стихи волхвованье впрясть». Сравнивая язычество в образе Садко и Православие («Песнь Солнценосца»), автор приходит к выводу: надо вернуться к язычеству, к «Сребробородому древнему богу» с «Вечными Библиями - орлиными псалмами». Непоследовательной и непостоянной была старая вера Николая Клюева. Настораживают такие высказывания, противоречащие друг другу и указывающие на двойственность сознания поэта:

и постоянно встречающееся начертание Иисус, в отличие от старообрядческого Исус. У Николая Клюева не было отчётливых установок, и поэтому его лирический герой с лёгкостью переходил в антигероя, с присущими ему абсолютно противоположными качествами и мыслями.

С Православием конфликт у автора был вполне закономерен, учитывая самые ранние его высказывания о церкви, династии Романовых («Я не считаю себя православным, да и никем не считаю (выделено мной - И.Г),ненавижу казённого Бога, пещь Ваалову - Церковь, идолопоклонство «слепых», людоедство верующих»; «Шипят по соборам кутейные змеи, Молясь шепотком за романовский дом», «О племя мокриц и болотных улиток! О падаль червивая в Божьем саду», 1909), и поступки (пьеса «Красная Пасха», поставленная в Вытегре, сборник «Красный рык» (1919) и другие). Самым важным же моментом отхода от Церкви является не меняющийся на протяжении всей жизни автора взгляд на сектантство как на верный путь в духовном совершенствовании. Участвуя и по линии предков - деда Кондратия, самосожженца и начётчика, отца-начётчика, матери, склоняющейся к хлыстовству (хотя почти все исследователи говорят о том, что она была лишь плачеёй-вопленницей) и лично в жизни сектантов - поэт был ближе к поморскому и спасовскому толкам, возникшим после раскола церкви (к беспоповцам), а также к хлыстам. Н.Клюев весьма специфичен в этом соединении. Эм.Райс, апологет такого «древлего благочестия» считает поэта Н.Клюева в первую очередь выразителем этой «анонимной» хлыстовщины[1.С.68]. И мы думаем, с ним стоит согласиться в этом. Среда в которой рос Н.Клюев, была самой настоящей хлыстовщиной. Возникшая одновременно со старообрядчеством, секта называла себя «людьми божьими», «израилем», или духовными христианами. В основе их учения лежала мистическая идея перевоплощения, переселения Святого Духа. Бог или Богородица, найдя себе «достойный сосуд» могут воплотиться в любого человека, в «христа». Это было причиной реального поклонения руководителю секты. Общение же со Святым Духом происходило у хлыстов якобы во время радений: приявшие в себя Духа могли пророчествовать. Церковные книги хлысты не признавали, считая их осквернёнными церковью. А Иисуса Христа принимали за обычного человека, в которого вселился Святой Дух. Утверждая в жизни аскетизм, хлысты воспринимают тело как творение дьявола, по образу и подобию его, а душу - Божественным вдохновением, добрым началом. В секте проповедуется возненавидеть своё тело, оковы и темницу души. Одна из заповедей хлыстов гласит: «Неженатые не женитесь, женатые разженитесь. Вы, мужеск пол, сколь можно реже глядите на жён и девиц. Вы, жёны и девицы, пуще огня опасайтесь мужчин… На свадьбы и крестины не ходите»[7.С.152]. От секты хлыстов затем откололись скопцы, ведущие яростную борьбу с плотью. В этом душном мирке, в котором под видом духовности и христианства попирались Божьи законы, вращался Н.Клюев.

В статье Э.Райса проводится тезис, с которым трудно не согласиться: «Уже начиная с «Песнослова» (…) поэзия Клюева является также единственным документом о хлыстовстве»[1.С.88]; «если бы принадлежность «Братских песен» Клюеву не была бы известна нам заранее, их нельзя было бы отличить от любых других хлыстовских песнопений»[1.С.82]. Продолжим эту мысль небезынтересными догадками: возможно, что Н.Клюев стремился запечатлеть в стихах миросозерцание и тайную символику хлыстов, возможно также, что литературная деятельность служила одновременно и прикрытием его секретной работы для своей секты, а так же и источником престижа для её же целей. Для нас представляется очевидным: проблематика творчества Н.Клюева и вопросы, возникающие в связи с ней, выходят далеко за пределы литературы. Известен факт существования подведомственной Н.Клюеву конспиративной квартиры в Баку ( 1906 - 1907 гг. ), имеющей отношение к до сих пор не выясненным связям хлыстов с индийскими религиозными кругами. Отчасти это объясняет индуистские мотивы в стихах поэта (и даже в названиях сборников). Сам Н.Клюев был начётчиком, и Эм.Райс считает, что это «само по себе, вопреки ошибочному, хотя и распространённому мнению, достойно всяческого уважения»[1.С.69]. Критик восхищается высокими познаниями во многочисленных областях и эрудицией начётчиков, приводя в пример Ф.Мельникова, В.Рябушинского и иранских суфиев… «Синодальное Православие было только утлой плёнкой, под которой не переставала бушевать … подлиннонародная духовная жизнь»[1.С.72] - таково мнение критика. Остаётся невыясненным, что скрывается за понятиями народный и духовная жизнь. «Российская государственная власть не считала себя заинтересованной во внутренних делах «иноверцев», бунтарям из их среды всё-таки удавалось утвердиться и высказаться»1.С.67], - пишет Эм.Райс. В его представлениях, идеальным государством будет такое, как видим, в котором утвердятся «бунтари» и «иноверцы», что само по себе противоречит вообще понятию государства, любого порядка или строя. И, как следствия такого духовного произвола, звучат высказывания: «В настоящее время художник более не связан никакими правилами или условными внешними формами, ни моральными, ни эстетическими, ни даже логическими»[1.С.68]; «Многообразие мира так велико, что беспрепятственное проявление сил, даже и отрицательных, неизбежно уравновешивается, приводя в конечном итоге, к увеличению разнообразия и к интенсификации мирового бытия»[1.С.56].

За многими стихами скрыто от простодушного читателя двойное дно - ловкий подтекст. Стихотворение «Наша радость - счастье наше», содержащее важные моменты относительно хлыстовства, лишено комментария в двухтомном издании под редакцией Г.Струве и Б.Филлипова. Непримечательные, казалось бы, строки:

описывают фрагмент самосожжения хлыстов – «крестный час», когда возможности выбежать из горящей избы не остаётся, что создавало эффект «сознательной и добровольной» смерти. А хлысты, названные поэтом «жнецами вселенской нивы», предстают образцом молчаливого смирения: «Сгорим, о, братия, телес не посрамим!» («В избе гармоника: «накинув плащ с гитарой»). Бывшие ангелы, в сонм которых входит и лирический герой, тождественный автору («Я был прекрасен и крылат», «Усладный стих» и другие) не боятся «геенны» - они хранители ключей от ада:

Но, как известно, все ключи и от рая и от ада отданы на сохранение отнюдь не «святым братьям».

Несмотря на все разногласия, разрывающие автора и его стихи, мы видим плотскую уверенность в обретении Царства Божия, каким-то образом непреложно появляющегося после смерти. Н.Клюев не сомневается в своей святости и даже просит Бога упокоить «его душу во святых» («Молитва»). В стихотворениях «Отвергнув мир, врагов простя» и «Помню я обедню раннюю» лирический герой достигает святости, а в диптихе «На кресте» перевоплощается в Иисуса Христа, взывающего к Своему Отцу, и, как в стихотворении у Д.Мережковского «О, если бы душа полна была любовью…», слышим мы возглас: «Или, или, лама савахфани».

Уверенность в райской Вечной жизни с праведниками встречается неоднократно у поэта, как мы и говорили выше. Но странно сочетание «дно рая», разбивающее привычные ассоциации о рае, как о месте, логически противопоставленном «бездне», «дну». Возможно, рай этот столь же отличен от общепринятого, сколько и представления о нём. Н.Клюев, знаток символических переплетений Библии, не мог ошибаться и сказал только то, что хотел сказать. И действительно, читаем ниже:

Признание своих собственных стихов «адскими», очевидно, не смущает дерзкого поэта кощунственностью: «Дескать, лют окромешный ад, Но и он доводится братом» («Революция»).

В стихотворениях, где просматривается причастность к хлыстовству, обнаруживаем подспудное желание поэта использовать православные символы и обряды, чуждые сектантам; незримо присутствуют Церковь, свечи, Причастие, ладан, ризы, правда незримые. Это говорит о том, насколько автор подсознательно ощущает силу мощного духовного пласта, которым жили русские люди, в частности крестьянство, и как чуткий художник не может не отразить её. Во «Вражьей силе» против прихода цивилизации выступают леший, берёза, ели, «звериный бог Медост» и «Богомать». Мы видим смешение язычества, пантеизма и христианства, которые все вместе взятые, по Н.Клюеву, и составляют оппозицию приходящему злу цивилизации. Силе «вражьей» противостоит сила «народная», которая, как кажется автору стихов, и заключается в таком нелепом смешении. Вот ещё один пример, достаточно красноречиво свидетельствующий об этом:

Н.Клюев часто подменяет образы и сюжеты Библии образами из крестьянского быта, северной природы, которые сами по себе прекрасны и осуждению не подлежат. Важен сам факт подмены. Подобная вольная трактовка-переделка Библии заставляет прийти к соответствующим выводам относительно образа мыслей поэта. «Книга косули» в стихотворении "Рыжее жнивье - как книга" очень напоминает нам «животную книгу» духоборов. Духоборы, не признающие Библии, читают и поют «животную книгу», книгу живота, жизни. По их верованиям, эта книга сотворена «духом» боровшихся за свою самобытность сектантов, и в ней рассказывается о действительной истории создания секты и даже о будущем. «Животная книга» состоит из псалмов-стихов, которые заучиваются с детства и передаются из поколения в поколение.

По словам С.Алексеева-Аскольдова[1.С.56], Н.Клюев хорошо знал «Аврору», «Христософию», мистиков Запада и Востока, не говоря уж о психологии хлыстов. Выбор названий для сборников «Долина Единорога», «Сердце Единорога» был обусловлен не простой случайностью, а глубоко продуман и полностью соответствует замыслу автора. Это мифическое животное - одно из наиболее значимых священных образов в «Атхарваведе» и в «Махабхарате». В переводах Ветхого завета с единорогом идентифицировали зверя (евр. «лютый зверь»). Символика единорога играет существенную роль в средневековых христианских сочинениях, восходящих к греческому тексту «Физиолога» (2 - 3 вв. н. э.), где животное выступает символом чистоты и девственности, приручить его может лишь чистая дева. Отсюда возникла более поздняя христианская традиция, связывающая единорога с девой Марией и с Иисусом Христом. Очевидно, эти значения в своей совокупности и были взяты Клюевым, но для такого нетипичного образа потребовалось хорошее знание мировой мифологии.

Особенная сила художественной стороны поэзии Н.Клюева, в сочетании с утончённейшей чувствительностью к проявлениям окружающего мира, к его красоте, к его страданиям и радостям (в этом можно убедиться на примере сборника «Мирские думы») привлекли немало ценителей прекрасного, но сущность художника всегда принадлежала не тому великому народу, который заключал в себе духовность и жизненную силу одновременно, а тем пресловутым «бунтарям» и «иноверцам», особой части русскоязычного населения, живущего совсем по другим законам. «Судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы…»[8.С.144] - читаем у Ф.М.Достоевского. Могли ли оказаться историческими идеалами хлыстовство и скопчество или «кровяной весёлый ключ» с «багровой изменой» («Проснуться с перерезанной веной»)? Один из самых детальных исследователей поэзии Н.Клюева, Б.Филиппов считает его наследие «народной мистикой», «глубоко-поэтической христовщиной»[1.С.48], соглашаясь тем самым с находящимися в разладе и между собой староверами и хлыстами. Известно, что Православие имеет достаточно глубокие и прочные корни, и Россия, опирающаяся на них, живущая ими, существует с тем же неизменно высоким идеалом, который не захотел рассмотреть Н.Клюев, будучи очень близко к нему. Но ещё раз, окинув мысленным взором жизненную дорогу, которую прошёл Николай Клюев, мы не нашли ни одной ноты раскаяния в его стихах, ни одного свидетельства, подтверждающего причастность поэта тому, что можно было бы считать по-настоящему русским, принадлежащим душе народной.

Начало века наложило сильный отпечаток на творчество Николая Клюева. Общими моментами как в творчестве названного поэта, так и многих других на рубеже 19 – 20 столетий были избранничество, поиск новых форм веры, стремление к крайностям, к «последним вещам», показывающим глубину и границы человеческой души. «Две бездны» – зло и благо, «Христос и антихрист» – мыслились как одно. Николай Клюев на своём жизненном и творческом пути подходил к тому, что называется «исканием смысла», и придаёт жизни неслучайный характер. Однако оторванность этих исканий от точки, в которой сходятся «умъ» и «духъ», перерастала в «искушение смыслом». Несомненен вопрос о поэтическом даре, о таланте, имеющемся у данного автора, однако этот дар стал роковым для поэта, подчинил себе, ставя художника в соответствующую позу мага, апостола и пророка.