Galina Prokudina

…Когда раньше мы пили чай с финиками…

* * *

…Наверху было небо, почти чистое, только там и там были разбросаны обрывки облаков. Я вспомнила Лионель. Там был вечер. Сбоку море. Волны разговаривали, шептали, затихали. Даже днём они не шумели, а только что-то тихо рассказывали. Здесь никогда не было шторма, волны были всегда спокойны. Здесь всё было спокойно. Ласково. Нежно. На берегу стояло кафе, и она ходила между маленькими коричневыми столиками с плетёными стульями и разносила нежно-коричневый кофе. Какао. Там даже кофе было с мелатонином. Он как будто овевал эти места. Никто не знал, где это было. То ли Крым ̶ какая-то Балаклава, то ли какое-то израильское побережье. Может, отдалённый и тихий турецкий или египетский берег… Здесь слышался английский, немецкий, русский… Шёпот, волны… голландский, норвежский, финский, испанский… Здесь были разные языки. Здесь были те, кто много пережил, устал, кому нужно было забыться и выпить нежного кофе с мелатонином. Лионель проходила между маленькими изящными столиками, где сидели те, кто уже больше не мог оставаться там. Они захотели, и у них получилось перенестись сюда. Отдохнуть. Забыть. Может, остаться навсегда. Хорошо, что у них была эта возможность – остаться. Просто пить кофе и дышать. У Лионель были коричневые волосы спокойно-каштанового цвета, и сейчас –  мягко-зелёное платье в белый горошек. Ситец. Мягкая красивая грудь и нежная шея. Светло-карие миндалевидные глаза с тёртым миндалём. Добрые руки, светлая походка. Покой внутри. Она была уже здесь давно. Ни следа не осталось от тонкой и острой, бордовой помады мулен ружа, порывистых движений, уверенной походки швейной иголки. Душа больше не была на острие колюще-предметов. Её не кололи со всех сторон и не перемалывали четырёхутренние истерики, не трогали чужие толстые тараканьи пальцы. И чайку, бьющуюся в мягкой и тёплой в груди, не касался душный, невыносимый пот и душащая похоть. Чайка больше не задыхалась. Она почти умерла и родилась ласточка. Чёрная и умная. Пересчитывать деньги после утомительных ночей больше не приходилось. Украшения стали из коричневого дерева, чуть грубые, но добрые, с утренне-улыбающимися завитками утренней зари и даже почти невинности. C тонкими браслетами и змеями-цепочками на горле, с мелкими бриллиантами было покончено. Дорогими и изнуряющими, высасывающими силы, измождающими.

Она ходила между столами и разливала кипящий или тёплый, всегда спокойный горячий кофе с паром из коричневой джезвы. Курт всегда сидел на восточной стороне и не встречал рассвет, а встречал складки платья Лионель, когда она проходила по кафе, и особенно тогда, когда она шла мимо него. Она приносила и пирожные. С творогом…посыпанные сахарной пудрой…со сладким спокойствием мира и лёгкой печали. Потом она протирала тёмно -коричневую стойку и смотрела в прозрачные стёкла, с чем-то зеленовато-коричневым по бокам.

Они здесь не думали ни о чём. Шатались пальмы от внезапного ветра. Волны разговаривали беспрестанно. Всегда разговаривали, и поэтому никогда и никто здесь не чувствовал себя одиноким. Даже если был один. Это было всё равно. Один художник здесь постоянно рисовал море. Из реалиста он стал импрессионистом и сначала десять раз нарисовал одно и то же море с восточной стороны, потом с западной, а потом с какой-то южной, пальмами и Лионель.

У неё были мягкие абрикосовые губы, на которых как будто всегда жил аромат корицы.

Курт здесь стал рано вставать. Больше не было головной боли, Marlboro, марихуаны, беспорядочного секса где попало. Продавливающихся кроватей. Скрипучих кроватей. Грязных кроватей. Шлюх и размазанной косметики. Влюблённых девочек и ярких коротких юбок ядовитых цветов. Портов и дальних плаваний. Теперь он остановился, и ему не надо было ложиться спать в 6 ̶ 7 утра, спать 3 ̶ 4 часа и потом вставать как после долгой болезни, выздоровевшему. Он теперь понимал, что бесконечно болен. И ему было жаль, что не только психически и морально. И он понимал, что если всё прокрутить по заранее известному сценарию, то его психическая и моральная болезнь вылечилась бы мягкими прикосновениями к Лионель, но он не знал, что теперь может вылечить его физическую болезнь, подхваченную где-то между чем- то и тем-то.

Лионель больше не играла на гитаре. Она не хотела мешать разговору волн. Но на самом деле она не играла потому, что в её голову стремительным метеоритом кидалась свистопляска прошлого. Когда она играла неизвестно для кого, но известно зачем. Потому что от этого она продавалась дороже. Поэтому гитара висела на коричневой двери её комнаты и молчала. Пылилась. Не отвечала на вопросы, которые ей уже давно никто не задавал. Здесь почти не было звуков кроме разговоров моря и постоянных заказов в кафе. Здесь был кофе самых разных видов и всех оттенков коричневого. Но в каждом кофе почему-то был мелатонин. Лионель делала лучший кофе в мире. Она рисовала на нём сердечки, птичек, траву, цветы. Всё, что угодно. Свадебные кольца. Можно было выбрать. Но тех, кто заказывал здесь кофе, это особо не интересовало. Но Лионель всё равно рисовала, и им нравились эти рисунки в коричневых чашках. У Лионель были тёмные, мягкие ресницы и кошачья походка.

…Она уже вторую неделю видела, как Курт встречал складки её платья, но она никогда не встретила, а только гладила его взглядом. На нём была коричневая рубашка, а кожа – ореховая от загара. Лионель видела его затылок и спину, и локти в коричневой рубашке с коротким рукавом. У него были сильные руки с выступающими жилами, а её грудь была как будто создана для его ладоней.

… В эту ночь он пошёл звать звёзды, а Лионель хотела погладить ногами тёмную волнистую ночную воду у берега. Она чувствовала, как её лёгкие окончательно освобождаются от веретённых остриёв и как становится хорошо от тёплого ласкающего ночного ветра и беспрестанно что-то шепчущих волн. Она откусила от печенья, которое взяла с собой, и на её платье просыпалось немного орехово-коричневых крошек.

̶ Вкусно? – послышалось где-то бесконечно далеко и невообразимо близко.

̶ Кажется, да, ̶ Лионель ждала этого вопроса, а вопроса от этого голоса она ждала уже вторую неделю.

Потом он спрашивал, а она отвечала. И наоборот. Они уже знали, как зовут друг друга. Точнее, знали они уже это очень давно, но это же нужно было ещё и сказать. Они узнали, что занимались какой-то «работой», но которая не была именно тем, о чём они всегда мечтали. И теперь они здесь. И теперь они увидели друг друга. И как странно, что-то долгожданное во все эти бесконечно продолжающиеся моменты воспринималось как должное, потому что эту жар-птицу, такую тёплую, горячую и стремительную, уже невозможно было поймать.

̶ Не пойдём поближе к морю? – спросил Курт. Он завернул штаны, а когда Лионель согласилась, подхватил её на руки.

Её морской волной охватило чувство близости мужчины. Вокруг неё витала мужская сила и мужские обороты. Когда он подхватил её, эта волна стала волной, в которой можно было захлебнуться. Но это не была волна солёной воды, а прилив желания и притяжения во всём теле, доходящего до космического, настолько экстаз от присутствия и прикосновения его силы стал переполняющим и всепоглощающим.

̶ Какой ты сильный, ̶ сказала она тихо.

̶ Откуда ты знаешь, может, это стоит мне огромных усилий? – улыбнулся он.

̶ Нет. Я чувствую, ̶ ответила она и дала ему откусить печенье.

̶ Вкусно, ̶ сказал он, ̶ но я бы попробовал твои губы.

Она улыбнулась. Она никогда первая не целовала мужчину. Он положил её на коричневый песок и поцеловал долгим, протяжным и меланхоличным поцелуем.

̶ У тебя такие сильные руки, ̶ сказала она и стала своими пальцами поэтапно изучать его загрубевшие руки.

̶ Лионель…

̶ Что?

̶ Слишком поздно, ̶ сказал он грубо, а она зашептала:

̶ Что поздно?

̶ Мне надо было подождать, но я в тебя давно уже перестал верить. Я даже сейчас не знаю, настоящая ли ты.

Она прислонилась своим коричневым теплом к нему, убитая чайка в её груди снова затрепетала. Он чувствовал на своих мышцах её грудь, которая сглаживала их рельеф своей женственностью. Она знала, что он бесконечно хочет её, но не может этого сделать, поэтому своими нежными пальцами стала гладить его напряжённый живот, на котором можно было сделать на гриле капитально-коричневые бараньи рёбра.

Он нервно, как сигарету, схватил её руку. Тогда она поняла, что ничего не изменится и не будет.

̶ Почему? Что случилось?

̶ Я болен. Я сказал, что не верил, что ты есть. Я просто ходил в море и забыл обо всём, перестал думать. Не мог.

̶ Но я… Мне было хуже. Я была одна. Совсем. И я перестала ждать. Я думала, что нет смысла. Думала, что это сказка, чудо, которое со мной никогда не случится.

̶ А сейчас? Где мы? Ты веришь?

̶ Верю. Но на самом деле ли всё это? Я не знаю, где мы. Не в пене ли нежного кофе, который сейчас выпьют?

У него были жёсткие стальные плечи, и они уже не поддавались её нежным и мягким пальцам. Она поняла, что он здесь, но не рядом.

̶ Курт, тогда просто останься здесь, ̶ сказала она. Она лежала на его твёрдой груди, а её чайке было просторно ходить по его изъезженному, твёрдому телу.

̶ Если я останусь, то не смогу всё время только целовать и любить тебя настолько неполноценно…

̶ Но если ты уедешь…

̶ Если я уеду, то, может быть, ты дождёшься.

̶ Уже дождалась.

̶ Не того.

̶ Того. Просто он, видимо, не дождался.

̶ Не смог. Оступился. Прости меня, Лионель. Где ты была раньше?

̶ Там же, где и ты, ̶ засмеялась она, крепко и нежно прижала к нему губы со вкусом абрикоса и ароматом корицы. Но показалась ему лучше, чем фрукты. Насыщеннее.

̶ Ты лучше, чем успокаивающий кофе с мелатонином.

̶ Не может быть ничего лучше. Ты спас меня, ̶ вздохнула она и чуть отстранилась от него, протяжно и долго посмотрев на море. Его взгляд затуманился. Желание стало проходить, а внутрь, чрез горло, стала проходить какая -то едкая меланхолия.

̶ Не он тебя спаси, ты сама себя спасла, Лионель, ̶ прошептал он хрипло и обнял её.

̶ Я уплываю завтра. Мы больше никогда не увидимся. Если бы мы виделись, я бы сошёл с ума. Не мог у так. Я же мужчина, ты понимаешь. Видеть тебя и знать, что никогда…

̶ Никогда что?

̶ Никогда не попробую тебя на вкус, никогда ты по-настоящему мне не будешь принадлежать, я буду ревновать тебя к каждому абрикосовому дереву и ко всему, ко всему, что напоминает мужчину…

̶ Не надо. Тогда уходи. Так будет лучше. Я люблю тебя.

̶ Я люблю тебя.

- Но я знаю, какая ты на вкус… Ты как мандарин, Лионель… Мандарин такой, что когда его ешь – не надоедает, а хочется больше, больше…Тобой никогда не наешься.

Спокойная перечная пряность его жёсткой и выгоревшей, белой щетины в последний раз коснулась её нежной щеки с ароматом абрикоса. Это был лучший поцелуй в её жизни. Он должен был принести ей спокойствие, счастье и безбрежный сон в безоблачном небе, но на самом деле он начал вливать в неё едкую горечь, в которую стала постепенно меняться его пряность.

Был лёгкий ветер. Её волосы слегка заколыхались. Какая-то стальная холодность подступила к их каштановой мягкости. Она поймала губами ночной солёный воздух и ощутила постоянную пустоту. Она решила, что первая не встанет. Ей было всё равно. Она сидела и смотрела на холодно-коричневый, тёмно-ночной песок, который ещё несколько часов назад был такого тёплым и отливал одними из тех оттенков, что вселяют наконец-то конечную надежду на бесконечное счастье.

Он встал, потом снова присел сзади неё и обнял своими сильными, тёплыми и грубыми руками её плечи. Сквозь ставшую горькой пряность её волос он пробился к её шее и отчаянно впился в неё губами, ища сладкий сок мягкого, но упругого, зрелого, спелого мандарина. Но она чувствовала только его апельсиновые корки в горьком мате. Лионель посмотрела на блеск волны, сверкающую морскую дорожку и в последний раз вдохнула порывистым вздохом всю полноту и спелость теперешних фруктовых полей. Он прижался к ней как-то особенно сильно. Потом она грустно улыбнулась, и они оба встали.

̶ Курт…

̶ Лионель…

̶ Я каждый день буду просить Бога, чтобы ты была счастлива. Я буду ходить в церковь и ставить свечку… ̶ начал говорить Курт несвойственные ему слова.

Она провела тонкой рукой по его щеке:

̶ Ты же не веришь в то, что если поставить свечку, Курт…

̶ Да, но ты веришь… Я вижу это в твоих глазах…

В них правда как будто отражалась свечка, и Лионель хотела сказать, что если сейчас в её глазах как будто отражается свеча, то это не значит, что она в это верит, потому что отражается вовсе не свеча, а луна, луна, которая скорее сыпала и давала свет греховный, не спасительный. Но даже если бы и сейчас в её глазах отражалась свеча, это бы ничего не значило.

Они смотрели друг другу в глаза, которые постепенно переставали блестеть, потому что отражение ночных морских бликов постепенно исчезало, и небо снимало мантию темноты. Только в этот момент это проходило по мановению быстро, так, как с этим трюком играли в дешёвых и не очень дешёвых, может, иногда даже хороших и качественных фильмах.

Начинало распеваться утро. Курт опустил голову и повёл плечами. Она взяла его выше кисти правой руки и прошептала:

̶ Я пойду готовить кофе с мелатонином. Рисовать картинки.

Последний поцелуй был как в дешёвых мелодрамах и несостоявшихся парах, которые мыльно прощаются перед, но через какое-то время всё равно расстаются. Неважно когда. Или когда кому-то из двоих всё равно, а второй просто играет в любовь, сам того не зная. А может быть, оба делают то же самое или разное, и всё бессмысленно перемешивается. Или когда у них не любовь, а просто какая-то чёрт знает какая привязанность и нет ни страсти, ни настоящими мужскими руками в запале стаскиваемой, скидываемой и сбрасываемой одежды… Ничего… Это был такой поцелуй. Просто в нём уже не было смысла, и они уже всё знали. Но как-то вспомнили прошлое и всю эту любовную мишуру, которая была с ними. В этот раз ведь тоже не получилось. Хотя это и был Он. И Лионель. Но сработал рефлекс. Ведь тогда, когда они уже заранее знали, что это не то, даже когда почему-то надеялись, что может, было так.

Не помнили, как она развернулась, а потом пошла, и он пошёл. Он отплывал на корабле за туманом, который не видели. Когда кто-то уходил из этого места, о нём не вспоминали. Не знали, вылечивался ли он там окончательно. Обрёл ли покой и волю… Но почему-то здесь не оставались до конца, всегда отчаливали раньше. Когда они получали первую ноту спокойствия, радовались и дальше наслаждались этим временем, но когда им казалось, что всё выровнялось, они не дожидались конца и уходили. Или даже убегали, потому что спешили и не хотели терять времени. Но никто не знал, не переезжал ли их трамвай первой же своей остановки. Не съедала ли акула. Не убивала ли пишущая машинка или компьютер, на котором они не могли дописать свои больные рассказы. Не затягивала ли в адскую бездну бессонница. Не сгрызали ли собственные недокорябанные, воспалённые романы. Сумасшедшие повести. Работа. Математика. Химия. Корабли. Морфий. Многочисленные снотворные средства. Я не знаю, что ещё. Всё, что угодно. Не знали. Не знали.

У Курта теперь уже всё было в порядке, вот только этот физический дефект он уже не мог убрать. Но у него было всё мелахолично-хорошо, вот только бессмысленно. Но он совсем не умер под забором без денег. Он умер совершенно романтично, как один человек, связанный самыми прекрасными генами с гением. Курт покупал розы для маленькой красивой девочки, укололся шипом и умер от заражения крови. Ему не было больно, и пока он умирал, то ел абрикосы и думал о Лионель. Когда он укололся, то вспомнил, как какая -то дурочка спрашивала: если продавщица цветов укололась стеблем розы и оставила там кровь, то если бы она, эту дурочка, укололась следом и на её ранку попала кровь продавщицы, могла ли она заразиться спидом, если спид был у продавщицы. Курту, однако, было всё равно. А Лионель как-то спрашивала, может ли человек, больной спидом, работать барменом, потому что и у неё были свои грешки. То есть на грешки, а ошибки. Ведь это не грехи, потому что грех – это когда ты делаешь плохо другому человеку… Когда по твоей вине кому-то плохо. Когда ты делаешь плохо себе – это твоё личное дело и никого не касается. И вся та змеиная едкость из грязных бриллиантов не была её грехом, а только вынужденной ошибкой. Но Курт ведь сделал плохо и Лионель. Он лишил её насыщенной и вечной полноты спелых мандаринов на протяжении всей её оставшейся жизни. Но ведь он не знал её тогда…

Лионель разливала кофе с мелатонином. Овевало море. Всё было спокойно. Казалось, что прогадать было невозможно и непременно можно было дождаться… Несмотря на то, что обещал Курт, она не была счастлива. Она вспоминала его, выходя замуж за очень богатого турка, почти раджу… Или она умерла красивая и без боли? Или она продолжала разливать кофе… Она разливала кофе на берегах Турции, она делала и то, что ей нравилось больше… Она умерла рано или поздно, это уже было всё равно. То спокойствие, которое она дарила, уже оценилось… Когда её со всей значительной и потому достаточной мерой полюбил турецкий султан, она уже была необыкновенно хороша, просто прекрасна. На её мягкую округлую грудь опускались мягкие и гладкие турецкие звенящие одежды коричневого цвета. Блестящие коричневые бусинки перекатывались по её нежной коже, тело обрамлял бисер, который дышал вместе с ней. Её глаза тогда были яркие и насыщенные, излучали совершенную красоту. Она лежала на подушках и турецких диванах, ела сладость рахат-лукум и расцветала… Её полная женская сущность раскрылась и податливо выгибалась под руками нового мужчины, который сделал всё для её счастья. Он был примечателен мужской красотой и силой, но у него не было души, в которую бы она смотрела и которую бы по-настоящему любила, растворяясь в ней и ей переполняясь. Он не был Куртом. И только в этом было всё дело. Она ела настолько зрелые в своей полноте, но приторности турецкие сладости и пила турецкий кофе, но без мелатонина. Ими быстро наешься…Это было со всем не так, как с её спелостью упругих мандаринов. И даже не так, как с горькой апельсиновостью Курта, его загрубевших, но не перезрелых корок и уже навсегда оставшегося в нём терпкого мате. Но её корица и абрикосы оставались с ней по-прежнему… Раджа доставлял ей наслаждение, но не любовь. И ей не хотелось отдавать ему её изощрённо- прекрасную эротику в полной мере, потому что он не был по-настоящему её мужчиной.

Он не держал её на привязи. Как в женских мелодрамах, всё сложилось один на миллион. Его отец был какой-то европеец, а мать – турчанкой. Так что отец давал матери всё больше самостоятельности, а она изо всех сил стремилась к патриархату. Он уважал женщин, а она умела подстраиваться под мужчину. Их сын, конечно, не был настоящим раджой, но по деньгам и уважению, которых добился, можно было и так сказать.

А потом Лионель разливала кофе и вместо рисунков писала на чашках – «Курт». В причудливых очертаниях вырисовывалось это имя, и только одна она могла понять, что это он. Она умерла рано. И после смерти её овевал аромат корицы и абрикосов. Она была самой прекрасной девушкой во всей Турции. Но пожирали её глазами только очень тайно и украдкой, и она практически перестала общаться с другими мужчинами, потому что хотела теперь покоя, когда поняла, что никогда не будет со Своим мужчиной…

… Наверное, она ела финики.

* * *

Мы с Колькой съели шашлык и всё-таки рассказали друг другу о себе и теперь дорисовывали в голове картины своей ближайшей жизни… Всё уже давно не было по-прежнему, всё менялось. И мы тогда были счастливы.

…Я рассказала ему, как два или три года назад к нам на дачу приходила маленькая красивая кошка. Сначала она была совсем маленькая, ещё котёнок, но сразу было понятно, что это кошка, настолько кошачьими и женско-гибкими были её движения. У неё было тонкое тело, а когда она подросла, развилась мгновенная реакция. Она задрала воробья у нас в саду. Опасная. С красивыми жёлтыми глазами. Сама она была чёрная, а все её четыре лапки были белые, как будто в носочках. Я назвала её Лионель. Но мы не могли взять её к себе, ведь у нас уже жила принцесса на горошине. Потом говорили, что зимой Лионель замёрзла или её задрали собаки…

Mgr. Galina Prokudina studuje ruský jazyk na Ústavu slavistiky Masarykovy univerzity. Tématem její disertační práce je Koncept "válka" v ruském a českém kognitivním obrazu světa. Rovněž vyučuje na Filozofické fakultě MU Ruštinu pro neruštináře III a IV.

Kontakt: 387169@mail.muni.cz