Galina Prokudina

Лампа спасения по-прежнему не разгоралась, и Марычев решил, что уже должен что-то написать. Несмотря ни на что. Хотя бы то, что с ним случилось. Но всё, на что у него хватило сил, было открыть Word и накарябать там нудное: «Я как будто застрял на какой-то необыкновенно высокой глубине. А с поверхности до меня долетали отголоски прошлого, в котором было такое прекрасное будущее. Я хотел вернуться туда, но не мог побороть эти тяжёлые слои воды. И несмотря на то, что вода была по-прежнему солёная, видимо, это была какая-то не та соль, что вселяла в меня надежду и веру, а кожу девушек, смотревших на меня, делала нежной, мягкой и красивого цвета. Я хотел взять молоко и раскрошить по нему вдохновение, но оно перестало приходить, а молоко без вдохновения пить было бесполезно. Оно даже не имело те же самые запахи. Я сидел и рассказывал о том, как мне плохо, растягивая свою силу воли, как резину. А она растяжению как будто не поддавалась, а только ломалась, трещала по швам».

Перечитав то, что он написал, Марычев подумал о том, что он дебил и бездарность. Но вслух сказал почему-то: «Я идиот». И тут же выключил компьютер и пошёл на улицу.

На следующее утро он встал и первым делом, как обычно, отправился на встречу с весами. Пока всё было нормально, он всё ещё держался. Держался от следующего срыва. Весы стояли на кухне, их сначала нужно было несколько раз подкинуть, чтобы они заработали. Потому что они снова стали барахлить. Когда Марычев сошёл с весов, мама вбежала на кухню, чтобы проверить, не врёт ли он насчёт своего веса.

−Не успела, − улыбнулась она.

Марычев только отвернулся, ему сейчас было лень спорить, к тому же она опаздывала на работу. Он только подумал зло: «Как корова на убой». И поэтому он просто стал ложками насыпать кофе в джезву. Сейчас он выпьет кофе и ненадолго вынырнет из своей глубины. А может, и не вынырнет, но просто перенесётся куда-нибудь. Может быть, на другую планету. И пусть даже не на Марс. С Марсом уже давно было покончено. Марс был теперь чем-то прекрасным и недостижимым. Пусть хотя бы только в мозгу, если в сердце уже никогда невозможно.

В этот день мороза уже совсем не было. Был только белый снег, витало что-то очень приятное и все машины как будто покрасились в один и тот же цвет. Это была сирень, которая приносила ему теперь такую невыносимую боль. Но это была очень светлая сирень, которая эту боль смягчала… Очень светлый серебряный, светло-серый и белый. И всё отливало. И всё вместе составляло цвет веры, неизвестно откуда взявшейся. Вера была какая-то холодная, неестественная и непрогретая. Ничем не подтверждённая и почти бессмысленная. Но он зашагал по снегу. А снег смеялся, и было нехолодно. Шагать с пониженным давлением было достаточно тяжело и даже обречённо смешно, потому что ему, Андрею Марычеву, такому выносливому спортсмену, энерджайзеру, теперь трудно просто идти по протоптанной, но снова заснеженной дорожке. Тяжело подниматься на десятый этаж.

Всё было настолько потеряно, что у Марычева даже не возникло чувства умиления, когда он увидел так уверенно шагающего по снегу немного толстенького рыженького кота. Правда, грязного, а посему, очевидно, бездомного. Нет, Марычев подумал только о том, что у кота нет хозяев и он очень несчастный. Всё теперь было очень несчастно. Все были какие-то неинтересные и несчастные.

После бессмысленных попыток попасть в ресторан до 12, Марычев увидел на стеклянных дверях, что ещё рано и что ресторан ещё закрыт. Тогда он пошёл по месту назначения, а в полвторого, всё сделав и закончив, уже вернулся к дверям ресторана и печально

сидел за столиком с чашкой кофе, которому ненадолго суждено было вознести его настроение и привнести в него хоть какой-то творческий подъём.

«Аня, ты сломала мне жизнь», − захотелось ему вдруг написать очень заметным чёрным углём на свежепоставленном заборе из светлых досок.

− Привет! – вдруг полетела в его направлении тёплая и рыжая бомба жизни, в которой самыми заметными были каштановые волосы и морковного оттенка улыбка.

Она села на плетёный стул напротив него и снова запустила в него своей рыжей улыбкой в красно-тёплой помаде. Это определённо значило, что над его планетой пролетало Солнце, остановилось и повисло, начав выжигать своим беспощадным светом глубину депрессивных несолёных тяжёлых волн, за которыми он всё время прятался.

− Привет! – ответил он, и что−то в нём зажглось, а он понёсся по бурному течению, бегущему не в ту сторону.

Он взмолился, чтобы она не ушла, чтобы в его жизни произошло сейчас хоть что-то. Он решил остановить её во что бы то ни стало. Он схватил меню и протянул ей со словами:

− Хочешь что−нибудь?

− Да… кофе. Чашку.

Марычев тут же сбивчиво подозвал официанта. Он очень торопился, стал хвататься за эту рыжую улыбку, как за последнюю соломинку, протянутую ему. Так быстро, как будто эта чашка могла утолить его жажду.

Пришёл официант и поставил перед ней двойной эспрессо. Марычев раньше всё время думал, что правильно «экспрессо». Когда ещё не пил кофе. Он раньше думал, что пить кофе – это очень вредно. А теперь он сам мирно пил тёмно-тёмно коричневый из дымящейся кружечки, и от этого ему становилось так, как будто он сходил с ума. Он был где-то определённо не в этом мире. Он был в мире свежепоставленных заборов, которые сплошь были расписаны его мудрыми мыслями, на этих же заборах была его кровь, там же были разбросаны его поруганные чувства. И их ошмётки валялись повсюду и имели вид растасканных внутренностей.

Было очень странно констатировать своим мозгом, почему же такая цельная чашка такого горячего эспрессо вызывает в голове такой расколотый и раздробленный мир. Сумасшедший мир.

− А ты красивый, − продолжила она, − и отпила немного из своей миникружечки. Кружечки больше, конечно, в таких дорогих ресторанах не водились. Потому что если ты хотел больше, надо было заказать три кружечки.

− Ты тоже, − глупо ответил он.

Яркие карие глаза, пышные каштановые волосы… Всё какое-то весёлое, рыжее. Блузка рыжая, бусы красные. Всё такое тёплое, уже хотелось за неё ухватиться, прижаться к ней щекой и держать, не отпуская…

− Я знаю, − засмеялась она. Марычев тоже засмеялся. Он знал, что нельзя спрашивать о том, откуда она. С Марса. Что здесь делает. Сидит и пьёт с ним кофе. Как её зовут. Вот это, впрочем, можно было спросить, но она его опередила.

− Как тебя зовут?

− Андрей, а тебя?

− Эмма.

− Эмма, ты прекрасна, − сказал Андрей и засмеялся. Она тоже засмеялась. Он уже готов был на ней жениться. Они ещё долго говорили о всяких глупостях, обсуждали хурму в ресторане и то, почему кружки такие белые. Он поделился с ней мыслями о том, что все машины одинакового цвета.

− А у тебя машина какого цвета? – спросила Эмма.

− У меня цвета моей кошки, тёмно-серая.

− На такой меньше видно грязь…

− Да, наверное, я и купил себе такую поэтому…

− Ууу, какой ты прозаичный…Вместо того, чтобы выбрать какой-нибудь интересный цвет, ты поступил так практично-прозаично.

− Зато ты очень поэтичная. И что? Думаю, это хорошо, что я прозаичный. Если бы я был поэтичным, я бы был голодным, и у меня бы не было машины, на которой не видно грязи. И машины, на которой видно грязь, тоже бы не было. Если бы я был поэтичным, у меня вообще бы не было никакой машины. А теперь скажи, тебе по-прежнему жаль, что я не поэтичный?

− О, нет, ты не только прозаичный, но уже совсем взрослый…

Потом она предложила ему вступить в общество против говорения слов «Я тебя люблю». И по совместительству это было общество для тех, кто, если хочет выразить, что любит кого-то, подтверждает это поступками, всегда, и когда это не так уж нужно, когда это нужно, и когда это нужно просто безумно. Когда это не так уж нужно – это значит, что человек вроде бы и может попросить тебя о помощи, но, в принципе, способен справиться с этим и сам. Когда это нужно – справиться самому тяжело, к тебе действительно обращаются. А когда это нужно просто безумно – сделать это самому просто невозможно или нереально сложно. К тебе протягивают не только руки, но и душу. Давай теперь, спасай. Покажи, как ты любишь, и где твоя любовь. А ведь это счастье. Это самое большое счастье в жизни, когда кто-то просит тебя о помощи в самом трудном случае, если не в состоянии справиться сам. Ведь в таких случаях не обращаются к кому попало и к первому встречному. Обращаются к тому, кого любят, в кого верят, кого ценят больше всего на свете. Значит, он верит в тебя, в то, что ты можешь помочь. Это значит, что кто-то считает тебя героем, настоящим героем, круче, чем Человек-паук. Круче, чем Бэтмен. Потому что ни с Бэтменом, ни с Человеком-пауком он не знаком, а тебя он знает и надеется на тебя. Да и кого мы обманываем? Ни Бэтмена, ни Человека-паука, как и Деда Мороза, не существует. Но раз уж кто-то додумался их придумать – нам теперь приходится за это расплачиваться. Ты в одну секунду можешь стать самым крутым в мире. Супергероем. Разве каждый из нас хоть раз в жизни не мечтал быть супергероем? А самое страшное – не помочь, когда ты перед этим обязался помогать человеку. Обещал ему это. Клялся. Тогда это можно сравнить с тем, что ты взял себе котёнка, кормил его, заботился о нём долгое время. Он жил у тебя. Ты брал его с собой на работу в маленькой корзинке, там он выпрыгивал из неё, ходил между твоими руками, мешал тебе работать. Ты кормил его с рук. Гладил его головку, он засыпал под твоими руками, просыпался от движений твоих рук по его мягкой нежной шёрстке. А потом взял – и выбросил. Это то же самое, когда ты не поможешь человеку, которому сам обязался помогать до конца жизни. И даже если этот котёнок у тебя разбаловался до такой степени, что начал царапаться и кусаться. И неважно, сам ты его разбаловал или кто-то другой, до тебя. Даже если у тебя от этого остаются потом следы. Ты уже не имеешь права избавиться от этого котёнка, избавиться каким угодно образом. Ты связан с ним на всю жизнь. И должен заботиться о нём всегда. Что будет с котёнком, если ты его выбросишь? Что будет с человеком, которому ты признался в любви, а потом не захотел помочь?

И худшее, что ты можешь сделать в этом случае – не оправдать ожидания. Потому что тогда ты уже никогда не сможешь стать супергероем. Ты навсегда останешься жить в сером мире. Пусть это будет тёплый, уютный, спокойный мир, но зачем нужен мир, в котором ты никогда не будешь чьим-то настоящим героем? Когда человек верит в тебя, как в мир, ты просто не имеешь права сломать этот мир. Сломав мир, ты сломаешь человека. А людей нельзя ломать. Люди не игрушки, они не склеиваются.

Ну, и когда в твоей жизни появляется какой-то человек, то достаточно просто продолжать идти. И идёшь ты, как обычно, в своей жизни, спотыкаешься себе спокойно и смотришь, как он ведёт себя. И по градации поступков можно и так понять, любит человек или нет. Зачем это объявлять? Тому, кого любишь, или всему свету? Ну, любишь ты и люби. Молча. Ведь в этом главное не слова, а чувства, которые называют слова. А чувства человек и так почувствует посредством твоих действий. Короче, тот, кто любит, окажется возле тебя во всех трёх случаях, и вовсе не обязательно кричать о своей любви тебе или во всю ивановскую. Или тихо закидывать тебя смсками о своей вселенской любви. Писать километровые послания. Просто нужно быть рядом, когда это нужно. Этого вполне достаточно, больше вообще ничего не нужно. Ни-че-го. Вот это любовь, это настоящее чувство. А слова только всё портят. Делают нас лучше, когда на самом деле мы − хуже. Ну, какой смысл от слов? Люди не новогодние ёлки. Слова не ёлочные игрушки. Зачем украшать себя и кого-то другого словами? Когда человек говорит тебе эти слова, ты автоматически начинаешь думать, что можешь обратиться к нему в третьем случае. И когда оказывается так, что ты, оказывается, не можешь… Что ты мог обратиться к нему только в первых двух… Или вообще не мог… А человек вообще проверенный только на словах, а ты ему веришь… И тогда…Тогда, получается, тебя обманули. А когда тебя обманывают, предают, − это больно. Это один из проверенных способов ломать людей.

Она долго говорила, порой так мечтательно и по-режиссёрски взмахивая своим тоненьким запястьем. Её иногда рыжие волосы продолжали во всём своём буйстве символизировать саму жизнь. Марычев и Эмма даже закурили красные «Marlboro». Она хорошая девочка-нимфа, фея, которая была идеальна и правильна во всех своих изгибах и чертах. И он спортсмен, евший по режиму, который сейчас буквально доводил его до слёз, когда хотелось сожрать в каком-то переносно-символическом смысле жареного слона, чёрта с два. Они вместе курили. И смеялись. И было наплевать. На всё.

− Да. Ты кажешься такой весёлой, маленькой и счастливой, а у тебя в голове такие серьёзные и грустные мысли. Откуда?

Потом она вдруг вскочила и куда-то побежала. Бросил на стол пятьсот рублей, побежал за ней. Догнал, схватил, обнял. Плакала. Нежные, холодные от зимы щёки. Мокрые веки. Мягкие ресницы. Солёные, влажные от слёз. Сплетал её тоненькие пальцы со своими, сухими и холодными. Куртки мешали обниматься, отчего было даже смешно. Начал заражаться от неё. Жизнью, весёлостью. Нежные её губы вливали в его сердце нежность запрещёнными дозами. Как будто целовал большое солнце, ловил его губами. Он ещё никогда не встречал таких поцелуев. Как будто ласточки налетели. Будто бабочки сорвались со страниц детских сказок и атаковали его. Как будто ловил ртом летний и весенний порыв ветра одновременно. Как будто сама нежность оказалось у него во рту. И всё растворялось, и сразу хотелось ещё и ещё. Как будто лопались сладкие шарики глюкозы. И слышался всюду её запах раскрошенного, очень вкусного печенья. Жар-птица. Такая настоящая, тёплая, нежная девушка. Таких поцелуев он ещё не знал, хотя целовался в своей жизни достаточно. И никогда ему по-настоящему это не нравилось. Всегда надо было учить, показывать. Что-то доказывать. Только сейчас не надо было. Только с этой рыжей жизнью.

Они пробежались по всем кафе в центре и по бокам. Везде заказывали пирожные или кофе, или шоколад, или ещё какую-нибудь ерунду. И всё было так легко. И он тоже всё это ел, но не потому, что хотел ей угодить, не потому, что она могла что-то не то подумать, а потому что с её появлением можно было нарушить все правила сразу. Можно было расслабиться, забыть обо всех и обо всём и просто улыбаться. Радоваться. Отдаться ей всем своим сердцем. И пусть она потом обманет и будет только миражом. Впрочем, обмануть она не может, она ведь ничего ему не обещала. Только звенела своими браслетами и так нежно прикасалась к его стальному предплечью своим оранжевым, мягким плечом.

На самом деле они ничего из этого не ели и, может быть, даже не курили, но просто она была не только сама жизнь, она была ещё просто бомбастическим зарядом глюкозы. Она выстрелила в него и сама того не зная, достала со дна неморского, несолёного, нелёгкого.

Они дошли до остановки перед центральной башней. Она повернулась к нему и сказала:

− Извини, но мне осталось жить только два года. Мне часто бывает плохо, поэтому я постоянно пью кофе. Пока. – Потом обернулась и ещё перед тем, как он успел что-то ответить, добавила:

− И не бойся. Это не заразно. А ты – правда очень красивый и взрослый! – последние слова она прокричала, забегая в маршрутку.

Вскочила на какую-то 47-ую и куда-то поехала. Хотел схватить её, вернуть. Сделать так, чтобы осталась. Но маршрутка уехала. А он остался стоять с чувством, что навсегда потерял жизнь, которая могла бы вернуть его к жизни. Она не знала, что он мог бы на ней жениться и сделать эти её последние два года самыми счастливыми в её жизни. Что она могла бы родить ребёнка, и сделать этого ребёнка счастливым, потому что Марычев бы о нём позаботился и сделал бы его смыслом своей жизни… Она не знала. А Марычев не знал, что забеременеть она бы всё равно не смогла. А она не знала, что ему бы это было всё равно. Что она дала бы ему жизнь, а он бы всё сделал, чтобы сделать её последние два года лучшими. Ей было бы необыкновенно хорошо, а он бы стал супергероем. Это же лучшее, что может быть в жизни, – быть чьим-то супергероем. Он не знал, она не знала. Она уехала, а он бежал, спотыкался, хотел догнать. Не догнал.

Mgr. Galina Prokudina studuje ruský jazyk na Ústavu slavistiky Masarykovy univerzity. Tématem její disertační práce je Koncept "válka" v ruském a českém kognitivním obrazu světa. Rovněž vyučuje na Filozofické fakultě MU Ruštinu pro neruštináře III a IV.

Kontakt: 387169@mail.muni.cz